Неточные совпадения
Герои наши
видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и
внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а
не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток
не евши».
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«
Не думай… право… подозренье…
Но
видишь… ах!
не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько
внукаС запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он
не говорил ни слова,
Чтоб он
не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты
видишь, дело о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же
внука своего...
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением
видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина
внука становилось красивее, глаза его
не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Вот,
видишь, здесь мой
внук Борис Павлыч Райский:
не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я
не хочу, чтоб он марал о тебя руки — с тебя довольно и лакеев!
В Казани я сделала первый привал,
На жестком диване уснула;
Из окон гостиницы
видела бал
И, каюсь, глубоко вздохнула!
Я вспомнила: час или два с небольшим
Осталось до Нового года.
«Счастливые люди! как весело им!
У них и покой, и свобода,
Танцуют, смеются!.. а мне
не знавать
Веселья… я еду на муки!..»
Не надо бы мыслей таких допускать,
Да молодость, молодость,
внуки!
Раз у отца, в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же
не вижу его я?»
Папа ни слова в ответ.
Внук, перед дедушкой стоя,
Зорко глядит на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он… жив? говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
— Где уж мне этакой чести дождаться!.. Я во всю жизнь, может быть,
не увижу его!.. И в подворотню свою, чай, заглянуть теперь
не пустят меня! — отвечала Елизавета Петровна, и ей нестерпимо захотелось хоть бы одним глазком взглянуть на
внука.
Анисья Ивановна моя — несмотря ни на что, все-таки «моя» — так она-то хитро поступила, несмотря на то, что в Санкт-Петербурге
не была. Ей очень прискорбно было
видеть сыновей наших женившихся; а как пошли у них дети, так тут истерика чуть и
не задушила ее."Как, дескать, я позволю, чтобы у меня были
внуки?., неужели я допущу, чтобы меня считали старухою? Я умру от истерики, когда услышу, что меня станут величать бабушкою!"
Прохор Прохорыч (подходя к ее руке).Я никогда ничего, тетушка,
видит бог, никогда ничего
не замышлял. Конечно, как отец семейства, желал бы что-нибудь приобресть… и мои дети, тетушка, тоже ваши
внуки: если
не для меня, так для царя небесного вам бы следовало пощадить сирот… (Подходит к руке Соломониды Платоновны.)
Находя, что приближается в действительности для них решительная минута, которою определится навеки их судьба, мы все еще
не хотим сказать себе: в настоящее время
не способны они понять свое положение;
не способны поступить благоразумно и вместе великодушно, — только их дети и
внуки, воспитанные в других понятиях и привычках, будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане, а сами они теперь
не пригодны к роли, которая дается им; мы
не хотим еще обратить на них слова пророка: «Будут
видеть они и
не увидят, будут слышать и
не услышат, потому что загрубел смысл в этих людях, и оглохли их уши, и закрыли они свои глаза, чтоб
не видеть», — нет, мы все еще хотим полагать их способными к пониманию совершающегося вокруг них и над ними, хотим думать, что они способны последовать мудрому увещанию голоса, желавшего спасти их, и потому мы хотим дать им указание, как им избавиться от бед, неизбежных для людей,
не умеющих вовремя сообразить своего положения и воспользоваться выгодами, которые представляет мимолетный час.
Пройдут десятки, может быть и сотни лет, но придет время, когда наши
внуки будут удивляться на наши суды, тюрьмы, казни так же, как мы удивляемся теперь на сжигание людей, на пытки. «Как могли они
не видеть всю бессмысленность, жестокость и зловредность того, что они делали?» — скажут наши потомки.
Князь Вадбольский. Мы, благодаря Господа н небесныя силы, сподобились этой чести. (Крестится.) Да будет первый день нынешнего года благословен от
внуков и правнуков наших! Взыграло от него сердце и у батюшки нашего Петра Алексеевича. И как
не взыграть сердцу русскому? В первый еще раз тогда наложили мы медвежью лапу на шведа; в первый раз почесали ему затылок так, что он до сей поры
не опомнится. Вот
видишь, как дело происходило, сколько я его
видел. Когда обрели мы неприятеля у деревушки в боевом порядке…
Всего вероятнее, что купец, правя горячею лошадью,
не успел снять перед князем Петром Ивановичем свой картуз, а о
внуке не вспомнил. Но князь
не любил входить в такие мелочи. Он
видел в этом один оскорбительный для него факт. Он заколотился руками и ногами и поднял такой шум и крик, что купец оробел и бросил вожжи. Лошадь рванула и понесла, выбросив старика у дверей Жильберта, а внучка у столбов Георгиевской церкви.